В августе пятьдесят второго все дни, с утра до вечера, я пропадал на московском стадионе «Динамо», на площадках перед Западной трибуной которого проходили чемпионаты мира по волейболу — первый у женщин, второй у мужчин.

Мужская сборная СССР по волейболу, чемпионы мира 1952 года.
Фото из архива «ФиС»

В столицу я приехал из Петрозаводска с тренером Василием Филипповичем Акимовым, участником Великой Отечественной, отчаянным летчиком и мотоциклистом, научившим меня играть в волейбол — тащить мячи в защите в падении с перекатом, подавать «чешку», когда закрученный мяч запуливаешь высоко-высоко и принимаешь его сверху, на пальчики, против солнца чрезвычайно затруднительно... Первыми так стали подавать чехи, в 30—40-е годы считавшиеся лучшими в международном волейболе. Так было до 1949-го, пока в Праге сборная Советского Союза не одолела в финале хозяев. Лучшим в нашей команде был выступавший под четвертым номером, на месте главного забойщика, Константин Рева.

Старший тренер советской сборной Григорий Берлянд подсчитал, что в четырех партиях финала с чехами наш четвертый номер, атакуя восемьдесят раз, допустил только четыре ошибки, а семьдесят шесть его ударов достигли цели! Потрясенный игрой Ревы, чехословацкий художник в одной из пражских газет изобразил красавца-атлета, проткнувшего поверженного противника копьем, и сопроводил дружеский шарж подписью: «Удары Константина Ревы пригвождали соперников к земле».

Удары Ревы действительно пригвождали к земле! На моих глазах в один из августовских дней пятьдесят второго Рева отправил в нокаут на мгновение зазевавшегося французского волейболиста Шишкина, а может, Хохлова: их было двое, волейболистов русского происхождения в сборной Франции. Владимир Щагин в центре сетки сделал передачу, «коротенькую», как тогда говорили, взметнувшемуся по пояс над сеткой в ожидании мяча Константину Реве, и тот, как Зевс-громовержец, метнул молнию на первую линию французской обороны. Шишкин (или всё-таки Хохлов?), страховавший блокирующих, не успевших подняться в воздух, рухнул, как подкошенный, на темно-желтый песок, оросив его кровью из разбитого носа.

Долго колдовали врачи над защитником, которого отправил в глубокий нокаут Константин Рева. Француз (поговаривали, из семьи русских эмигрантов) в конце концов оклемался, после этого эпизода, стоило диктору упомянуть его фамилию, зрители хлопали ему как герою.

Настоящими же героями второго мирового чемпионата, как и первого, пражского, были волейболисты Советского Союза. Победа, одержанная семь лет назад в великой, священной войне, была за нами, и все победы отныне — мы верили в это — будут наши! К остальным мастерам, игрокам мирового класса, даже у меня, начинающего волейболиста, игрока юношеских команд Петрозаводска и Карело-Финской республики, отношение было покровительственное. Я наслаждался священнодействием лучшей в мире команды, игравшей в лучшую на свете игру. Хорошо помню все матчи сборной и игру каждого нашего мастера.

Верховодил на площадке москвич Владимир Щагин — капитаном команды был ленинградец Владимир Ульянов, но держал в руках нити игры Щагин. С его передач вел обстрел Константин Рева. В картине «Прощай и здравствуй, волейбол» мы с режиссером Ленинградской студии документальных фильмов Виктором Семенюком назвали Реву, вырастающего над сеткой, как джинн из бутылки, и наносящего своим фирменным «крюком» молниеносный удар по мячу, эмблемой, символом отечественного волейбола.

Наши были лучшими, а у нас лучшим был Константин Рева, бог волейбола, гений, каких в игре с мячом можно на пальцах одной руки пересчитать: Пеле, Бобров, Пушкаш, Джордан, Рева...

Рева — лучший, но ему под стать и другие мастера звездной команды, которую возглавляли фронтовики, старший тренер Анатолий Чинилин, знаменитый волейболист довоенной поры, потерявший на войне руку, и помогавший ему лучший блокирующий отечественного волейбола, чемпион мира-49, хирург Анатолий Эйнгорн.

Как они играли, Боже мой!.. Разве можно забыть безукоризненно элегантного (футболку носил, как фрак) киевлянина Михаила Пименова, атаковавшего из второй зоны левой рукой; Гиви Ахвледиани, легкого и торжественного, как его земляк Вахтанг Чабукиани, творившего волейбольный балет; так по-птичьи, невесомо летали потом Михаил Барышников на сцене и рижанин Иван Бугаенков на спортивной площадке. А над ней ласточками реяли московский акробат Сергей Нефедов и ленинградский универсал Порфирий (его все звали Паша) Воронин. Московский динамовец Алексей Якушев, всевидящий умница, как никто понимал своего одноклубника Щагина... Самыми молодыми и высокими в команде были Евгений Кошелев из рижской «Даугавы» и красавец Герман Смольянинов, одноклубник Щагина и Якушева.

Что-то с памятью моей стало... Всё, что было на моем волейбольном веку, всегда помнил, а теперь вот — проклятый Альцгеймер! — вынужден в спортивные справочники и единственную нашу отечественную волейбольную энциклопедию лазить, чтобы найти имена еще двух пропущенных мной чемпионов мира «московского разлива»: Владимира Гайлита и Семена Щербакова, московских армейцев, давно ушедших из жизни.

К сожалению, в энциклопедии, посвященной 75-летию отечественного волейбола, нет сведений о росте игроков, и приходится пользоваться старыми программами, выпускаемыми к турнирам. Рост того же Ревы в них указывается разный: то 184 сантиметра, то 186. Сам Константин Кузьмич, когда я попросил его в восемьдесят шестом на Играх доброй воли в Москве уточнить для истории антропометрические данные, засмеялся: «Сейчас во мне, наверное, и ста восьмидесяти четырех нет. Да и какое это имеет значение?..»

И в самом деле — какое значение имеют сантиметры, когда от природы ты наделен такой нечеловеческой силищей и ракетным подъемом, что даже Анатолию Николаевичу Эйнгорну, суперзнатоку «летающего мяча», человеку аналитического склада ума, казалось пустым делом развинчивать на составляющие игру этого феноменального уникума.

Вспоминая в питерском доме Эйнгорна минувшие дни и игры, я не во всем соглашался с ним. Расходились мы с Эйнгорном, в частности, в оценке места Константина Ревы в волейболе. Когда осенью 2001 года я спросил Анатолия Николаевича в интервью для газеты, кто в отечественном волейболе трое самых ярких игроков, он назвал техничных универсалов — капитана довоенного ленинградского «Спартака» Александра Щербина, воспитанника казанского «Динамо» Нила Фасахова, игравшего за ЦСКА и сборную страны, свободно атаковавшего с двух рук, Геннадия Гайкового, питерского мастера, казалось, родившегося с мячом в руках.

— А Рева?!

Эйнгорн предостерегающе поднял руку: «Не заводись, Алексей. И, конечно, Коська (Коськой Эйнгорн называл своего старого друга Константина Реву, а тот его — Тоськой. — А.С.). Вот уж кого природа одарила сверх меры: высоченный прыжок, силища удара лошадиная».

— Щербин, Фасахов, Гайковой, Рева. Стало быть, четверо, а не трое...

— Что ж, пусть будет четверо. Снять ни одного из них нельзя.

По моему предположению, Эйнгорну мешал признать абсолютный приоритет Ревы в волейболе чисто психологический момент, уходящий еще в их довоенное соперничество. В мемуарах «Жизнь и приключения барона фон Тизенгаузена в Советской России», отдавая должное «неповторимому Реве», богом своей любимой игры Эйнгорн называет всё же не его, а Щагина. Рева, думаю, согласился бы с Эйнгорном, а не с автором этого очерка, утверждающим везде и всюду, что четвертый номер советской сборной был первым игроком отечественного и мирового волейбола.

Между прочим, на четвертый номер московского «Спартака» зеленого новичка, каким был перед войной краснопресненский школьник Костя Рева, родившийся 10 апреля 1921 года в украинской деревне неподалеку от города Глухова, поставил самолично Щагин. Игравший на первенство Москвы за команду спортобщества «Правда» на площадке у Семеновской заставы, Костя произвел неизгладимое впечатление пушечными атаками поверх блока на обыгранных им знаменитых спартаковцев во главе с Чинилиным и Щагиным.

От предложения Чинилина играть за «Спартак» Константин с испугу, как сам позже признавался, отказался. Но когда за его «обработку» взялся Владимир Щагин, Костя подчинился. Сначала он встал на третий номер, заняв у сетки место рядом со спартаковским корифеем, который всегда начинал с четвертого. Увидев, однако, что у новенького атака с краев сетки получается превосходно, Щагин приказал ему поменяться с ним местами.

«На четвертый номер Владимир поставил меня не в каком-нибудь заштатном матче, — написал Константин Рева в очерке к 60-летию своего прославленного старшего товарища в журнале “Спортивные игры”, — а в той самой встрече двух спартаковских команд, в которой москвичи отобрали у грозных ленинградцев звание чемпиона страны. Чего стоило пробить блок одного только Эйнгорна! Но, ободренный поддержкой Щагина, я пробивал».

В 1940-м в Тбилиси босоногий московский юнец Костя Рева (тапочек новобранцу московского «Спартака» не хватило) сокрушил ленинградских одноклубников, двукратных чемпионов Советского Союза, пробивая лучший одиночный блок нашего волейбола. «Я же не знал тогда, — рассказывал мне десятилетия спустя Константин Кузьмич, — что это мне надо бояться Тоськи, понятия не имел, что он наш лучший блокирующий».

Возможно, Эйнгорну в какой-то мере мешала признать первенство Ревы среди волейбольных «летчиков» непочтительность к авторитетам, которую выказал в довоенном Тбилиси русоголовый парень, еще вчера сидевший за партой. Летчиком, заметим, он не был, но во время войны боец истребительного полка ВВС Константин Рева охранял небо столицы от фашистских самолетов, а в первые мирные годы окончил Военно-воздушную академию и стал ее преподавателем. Но дело всё же не в личной обиде Эйнгорна. Известная недооценка неповторимого Ревы интеллектуалом и аристократом игры связана, как ни парадоксально, с признанием уникального природного таланта, феноменального атлетизма Ревы. Эйнгорн отдавал в игре приоритет мысли, изощренной технике, а не силе и редкостной прыгучести, качествам врожденным.

Многие специалисты считали феноменальный атлетизм главным достоинством Ревы, который универсалом, как, скажем, Щагин или Воронин, не был. В приеме мяча, в игре в защите, в искусстве паса он уступал и им, и чистым защитникам Нефедову и Щербакову. Но в воздухе, в «небе», в игре над сеткой он парил и царил!

Момент встречи команд СССР и Чехословакии, решивший судьбу мирового первенства. На снимке: Семен Щербаков спасает безнадежный мяч.
Фото из архива «ФиС»

Владимир Иванович Саввин, технический виртуоз, умевший на площадке всё, президент Федерации волейбола СССР и вице-президент ФИВБ, становился поэтом, когда писал о том, как играл его собрат по сборной страны и армейскому клубу.

«В чем особенности спортивного мастерства Константина Ревы? Игра Ревы — это прежде всего непрерывные проявления подлинного атлетизма. Всесторонне физически подготовленный, он сохранял мощь и легкость прыжка в течение всего соревнования. Зрителям доставляло огромное удовольствие наблюдать за спокойными, экономными и точными действиями этого стройного, отлично сложенного спортсмена. Ни одного лишнего движения! Ни намека на какой-либо шаблон! В каждой игровой ситуации Рева неизменно находил самое рациональное решение...

Он не только высоко прыгал, но и оказывался в воздухе в наиболее удобной для удара позиции. Можно было позавидовать той уверенности, с какой он управлял своим телом и координировал движения в безопорном положении. Одинаково искусно он применял почти все известные в волейболе удары. Поэтому соперникам было так трудно играть против Ревы. Они никак не могли приноровиться к его разнообразному арсеналу.

Удары Ревы чередовались и по направлению, и по силе, и по способу их проведения. Его прямые и боковые удары по передней половине площадки были феноменальными по силе. Он вкладывал в них усилие мышц не только одной руки, но и всего корпуса. Это придавало ударам особую мощь...

И еще двумя важными качествами выдающегося мастера обладал Константин. Он любил риск, который зиждился на высоком искусстве. Я не помню случая, чтобы мяч после его удара врезался в сетку или ушел за пределы площадки. И второе его качество: умение сохранять самообладание в самые напряженные моменты игры. Сколько раз Реве приходилось отыгрывать последние, решающие, мячи, когда только от него зависел исход матча, а то и всего чемпионата!»

Так было и в заключительном матче чемпионата страны 1958 года, последнего чемпионата игрока номер один отечественного волейбола. В пятой, решающей, партии матча земляков — московских армейцев и динамовцев, претендовавших на золотые медали, Рева вышел на подачу при счете 8:13 и, согнув в дугу свое могучее тело, начал подавать боковые силовые подачи, пробивая подставленные динамовцами руки. Катапульта Ревы крушила оборону противника до финального свистка судьи. А на следующий день, в дополнительном матче, потребовавшемся для определения чемпионов страны, ЦСКА переиграло по всем статьям вечных своих противников, потрясенных игрой 37-летнего Константина Ревы.

Свидетелем этой «катапультной» серии стал наш прославленный тренер Вячеслав Платонов, который впервые увидел Реву лишь в 1957-м на первенстве страны, выступая за ленинградский СКА. «К этому времени я уже волейбол повидал, сам кое-что умел, но Рева меня поразил, — рассказывал Платонов, когда мы работали над книгой “Уравнение с шестью известными”. — Стареющий лев, но лев. Прыжок, удар, кисть — ни у кого ничего подобного! Мощь — богатырская: его боковые силовые подачи часто наводили панику в стане противника. “На Реву” тогда ходили специально. Как в Пушкинский театр — на Черкасова и Симонова. Как в футбол — на Федотова, Боброва, позже — на Стрельцова».

Футбол был первой спортивной любовью Кости Ревы. Николай Старостин приглашал его, юнца, в дубль «Спартака» и до конца своих дней сокрушался, что этот «чертов волейбол» в Костиной душе перевесил и отечественный футбол потерял бомбардира уровня Стрельцова или Блохина.

Рева, как и его друг Эйнгорн, как все поколение победителей, грудью отстоявшее страну и прославившее ее на спортивных ристалищах, жил по главному человеческому закону, не записанному ни в одной хартии, ни в одной конституции — этот живущий в нас закон великие философы называли совестью. Совестливый, мужественный, благородный человек, Константин Кузьмич был щедро одарен от природы. Бегал, прыгал с юных лет так, что легкоатлетические тренеры, как и футбольные, охотились за ним: уступи он им, Брумелевы высоты, пожалуй, покорились бы человечеству раньше.

Душевный человек был Константин Кузьмич, а как он пел... «Папа был талантлив во всем, играл на пианино, хотя музыке специально не учился, читал наизусть стихи немецких и английских поэтов на языке оригинала, за несколько лет до смерти написал портрет своей жены, моей мамы». Об этом рассказывала дочь Ревы, Елена Константиновна Смолина, спортивный врач.

В последние годы жизни полковник ВВС Рева часто попадал в госпиталь, скучал в больничных палатах по домашним, особенно по правнукам Сереже (ему было девять лет, когда прадедушка умер) и трехлетней Кате, детям его внучки Жени, кандидата филологических наук. Катя говорила: «Деда Костя очень болел, у него ноги болели, мы ему перевязки делали». А девятилетний Сережа, когда в Главном военном клиническом госпитале имени Бурденко умер Константин Кузьмич, сказал: «Хороший мужик был».

Хороший у Сережи был прадед. Замечательный, чудесный, на таких людях земля держится.

Алексей САМОЙЛОВ