Писатель-классик Андрей Битов (1937—2018) не только любил и хорошо знал спорт. Он копнул глубже: размышляя о чемпионах и рекордсменах, выдвинул свою идеологию спорта, написал ни на какую другую не похожую книгу «Серебро-золото», фрагменты из которой были опубликованы в нашей редакционной рубрике «Литературные страницы».

Сравнивая спорт с писательством, Битов говорит: «Я предпочитаю серебро: вторые — проницательнее. Они не могут стать первыми и потому становятся единственными. Бывает, рекордсмен не побеждает чемпиона, а чемпион так и не устанавливает рекорда».

Мне запомнилась презентация книги «Серебро-золото», которую я получил с дарственной надписью автора: «Мой сотый гол. 14.XI.05. А. Битов». Лучше всех сказал тогда о нем бывший профессиональный футболист, дебютировавший как поэт в начале семидесятых на страницах «ФиС», — Александр Ткаченко: «Он поймал самое главное: суть спорта. Страшную борьбу духа и плоти».

Битовский монолог о борьбе духа и плоти захватывает, удерживает внимание даже далеких от спорта читателей на протяжении всей этой удивительной, блистательно написанной книги.

В сегодняшнем, майском, номере, за год до 100-летнего юбилея нашего журнала, мы возвращаемся к этому монологу, публикуя новые фрагменты из книги «Серебро-золото». Тем более что сам Битов в конце своей жизни в одном из интервью сказал о себе: «В письме — я спринтер, в жизни — стайер, а теперь уже и марафонец. Разница этих двух скоростей жизни — весьма для меня существенна. Поэтому я должен куда-то удрать, где-то сконцентрироваться и когда меня подопрет отчаяние от того, что я ничего не делаю, и я — никто, вот тогда приходит озарение, тогда надо не останавливаться. Мне нравится моя формулировка: текст — это связь первого слова с последним и каждого с каждым. Одно произведение надо писать одним дыханием — это был мой принцип».

Сергей ШМИТЬКО

Андрей Битов. Фрагменты из книги «Серебро-золото»

Впрочем, что слава?.. В детстве, в последний год войны, мы играли под трибунами заброшенного стадиона и набрели там на пьедестал. В лохмотьях заплесневевшего кумача, он притулился в углу в компании лопат и метел, на правах инвентаря. Три ступеньки... нас тоже было трое. Двое постарше боролись за высшее место, у меня была повреждена нога — и я спокойно занял вторую ступеньку. «Назовем это опытом», — как назвал свою книжку о путешествии в Советский Союз один американский писатель.

Тогда же — первое золото: я съел свой первый мандарин. Это сейчас демократия, а тогда, при Сталине, со мной в классе учился сын первого секретаря горкома (впоследствии расстрелянного). Мальчик был красивый и нежный, другого цвета кожи. На большой перемене он разворачивал свой большой завтрак. Я был несколько замедленный мальчик и когда протягивал руку, всё бывало уже разобрано. И понял я, что за колбасой нечего и тянуться, и однажды спокойно забрал менее востребованный мандарин. Съел я его в туалете вместе с кожурой.

Опыт этот пригодился мне и в армии. Мне с ней повезло: это был стройбат на территории бывшего лагеря в пятидесяти километрах от полярного круга. Нам полагалось сливочное масло. Его подавали на стол одним бесформенным куском, и старослужащий делил его на десять равных частей. Равными они по природе быть не могли: пока старшой делил, мы жадно располагали кусочки по росту. Старшой колдовал и втыкал нож в самый большой кусочек, и девять жадных рук сцеплялись над вторым по размеру. Опоздав раз, опоздав другой, я стал сразу выбирать третий и с тех пор ни разу не прогадал.

Это я про первое, второе и третье... На пьедестале — кусок масла и мандарин.

Но однажды я занял между ними первое место.

Тот же старшой обозвал меня жидом, и я вместо того, чтобы отрицать это, сказал ему, что сам он... Этого ему нельзя было вынести: после отбоя была назначена дуэль. Трусил я ужасно: несмотря на свою «накачанность», я ни разу в жизни не дрался. И вот отбой, барак, тусклый свет, узкий проход меж двухъярусных нар... напротив разъяренный дембель, за ним еще его кодла, на подхвате, — вот оно, противостояние! Пропал, что делать?.. Тут-то они мне и подсказали, что такое противник. Они распоясываются... и я. Они наматывают ремни на кулаки, бляхами наружу... у меня ремень вываливается из рук, получается, что я его отбросил за ненадобностью.

Дембель играет желваками... я растерянно (получается, с равнодушием) снимаю очки и протягиваю их своему единственному худосочному секунданту. Дембель расставляет ноги пошире... мне становится душно, и я рву ворот на гимнастерке. И это было решение! Не торопясь, стал я стягивать гимнастерку. Мало что через голову, так под гимнастеркой был еще мамой связанный свитер, и когда я справился со всем этим, то оказался голым по пояс. По удивленным лицам кодлы я сообразил, что у меня появился шанс: мои бицепсы и трицепсы произвели впечатление.

Рождение паузы — триумф актера. Я набрал полную грудь воздуха, приподнял плечи и, напружив грудные мышцы и бицепсы, сделал резкий и звучный выдох... «И полно, — благодушно сказал дембель, — ну, скажи, за что ты на меня так взъелся?..» И я не стал качать права, и до конца срока мне доставалась лишняя порция, так что я разжирел, как боров. Шел 1958 год, никаких «видаков» еще не было, ни одного фильма про восточные единоборства никто из нас не видел.

Запоздалое развитие... в обратном порядке: с восемнадцати я стал разменивать свою накачанную форму на любовь, дружбанство, путешествия и литературу, и лишь к сорока годам у меня стала появляться некоторая координация движений, которой мне так не хватало, когда я был в форме. Теперь, когда я утрачиваю и то и другое, вдруг стал что-то понимать — болеть (не за команду, а за красоту): то теннис, то футбол.

Так на что же я смотрю? Какую модель мира или жизни вижу, когда болею?..

«Самое невозможное в жизни, — рассуждал я позднее об окружившей меня действительности, — это ускорить время или повысить уровень». И я не подумал тогда, что это опять о спорте: секунды, сантиметры, килограммы...

Еще раз вспомню наше время, то есть юность.

Мечтой Пржевальского была Лхаса. Он отправился достичь ее в пятый раз и так и не достиг, умер на берегу Иссык-Куля. Я почему-то не сомневался, что мне удастся осуществить его мечту («Русский с китайцем братья навек!» — пели мы на гастролях китайского цирка).

Рекордсмен СССР Илясов (1.99) десятилетиями не мог выполнить норматив мастера спорта СССР (2.00), и когда я в пятнадцать лет с первой попытки взял («ножницами»!) 1.55, то мне показалось, что через два года я преодолею два метра.

Единственный мировой рекорд в СССР принадлежал тогда Григорию Новаку в жиме (виду, впоследствии отмененному). Он прибавлял по полкило в год и посвящал свой рекордный вес Сталину.

И вот что любопытно: стоило приподнять железный занавес и выпустить наших спортсменов за границу (хотя бы и в Финляндию), как рекорды прямо посыпались, впрочем, поначалу по тяжким видам спорта (метание у женщин).

Шел 1952 год, тогда-то я и начал свою атлетику, по собственной системе.

Сталин всё-таки умер, сыновья Новака подросли, и он ушел с ними в цирк на силовое жонглирование. Но должен был случиться XX съезд, чтобы возникли Брумель и Власов, Стрельцов и Гагарин.

(Недавно я оказался на Новодевичьем кладбище по поводу внезапному и страшному: хоронили сгоревшую в собственной квартире на Страстную пятницу вдову Даниила Андреева, великого путешественника по иным мирам. Было о чем задуматься! Я бродил меж могил и вдруг наткнулся на могилу знакомого — академика Бориса Викторовича Раушенбаха, создателя того топлива, что вывело Гагарина на орбиту... Каково же было мое удивление, когда соседней оказалась могила Валерия Брумеля! Две немецких фамилии, два борца с земным тяготением... «Бывают странные сближения», — сказал Пушкин.)

Что же такое тогда случилось, что Брумелю и Власову удалось сразу то — и лучше всех в мире поднять планку, и выше головы, и над головой, — что десятилетиями не давалось в нашей стране до них никому? Вопрос на засыпку. И ответ один: свобода. Хотя какая там свобода! Всего лишь надежда.

Однако уровень сразу был обозначен такой, что надежды другим не оставлял.

С китайцами поссорились, и Лхаса отдалилась на дистанцию Пржевальского. Пришлось браться за перо.

Если не путешественниками и спортсменами, то скитальцами пришлось стать. Спорт как текст и текст как спорт — тоже дубль.

Только текст — это личный рекорд, а не соревнование за первое место. Литература — это не профессия, а состояние текста. Состоялся — не состоялся... Текст — это то, чего не было, а потому есть всегда. Всё, что не подходит под это определение, текстом еще не является. Время — беспощадный судья.

Все настоящие тексты — рекорды.

Итак, интеллектуализм и свобода оказываются в основе эволюции спорта. (А соревнование лежит ли в основе завоевания свободы и развития интеллекта? — слишком расширяется тема... надо брать вес по силам.)

Когда я думаю о будущем спорта, то всё чаще, что дисциплины спорта в XXI веке отойдут, доведя до человеческого предела сантиметры, секунды и килограммы, уступив пока что экзотическим и экстремальным — фристайлу и серфингу всякого рода: координации владения центром тяжести, то есть гармонической общей ловкости: свободе и красоте, то есть стилю. А то, что такое: один бегает, другой прыгает, третий железки ворочает? Неестественный отбор. Выращиваются из людей кенгуру и медведи — зоопарк какой-то.

Возможности человека эксплуатируются и преувеличиваются — как операции на конвейере: один гайку крутит, другой гвоздь забивает... Молодым это уже не нравится. В спорте их начинает манить не карьера, а свобода.

На моих глазах отмирал жим, хоккей с мячом, отмирает ходьба... Марафонский бег и десятиборье сохраняются как дань античности. Зато возникает вдруг стрельба из лука.

Мы вступили в эпоху, когда уже виды спорта борются между собой: вольная борьба с классической, самбо с дзюдо, бокс с карате, косясь в сторону еще более редких единоборств. Идет разговор о введении в олимпийскую программу то тенниса, то гольфа, то бильярда, то бриджа.

Иногда мне нравится человек: он всё-таки хочет подчинить себе порожденные им технологии, освободив их для себя. Спорт всё-таки высвобождает возможности, а не закрепощает их.

Ибо на что мы смотрим и за что болеем? что со-переживаем?

Восхищаясь, мы не завидуем — вот урок! Еще Пушкин говорил: «Зависть — сестра соревнования, следственно из хорошего роду».

«В чужой славе мы любим свой вклад...» — опять Пушкин.

Подготовил Сергей ШМИТЬКО