Литературные страницы
Признание в любви
Рассказ Юрия Марковича Нагибина (1920—1994) «Почему я не стал футболистом», фрагменты из которого мы предлагаем читателям в нашей рубрике «Литературные страницы», стоит особняком в многогранном творчестве классика — писателя, журналиста, кинодраматурга, мемуариста. В этой исповеди, пронизанной болью расставания с футболом и обретением своего подлинного жизненного призвания, Нагибин лишь изменил название команды и фамилию тренера. Московский «Локомотив» середины 30-х годов прошлого века стал у него в рассказе «Локомобилем», а тренер-француз Жюль Ламбек получил имя Жюля Вальдека.
Много-много лет спустя, уже пожилым человеком, Нагибин вернулся в свою футбольную юность. В 1986 году в клубном сборнике «Локомотиву — 50» появилось его обращение к юбилярам: «Мне хочется поздравить “Локомотив” с 50-летием, как свое родное общество, хотя формально я никогда в нем не состоял. Но “Локомотив” сыграл важную роль в моей жизни... В дальнейшем я написал рассказ “Почему я не стал футболистом”, где было и о футбольной команде “Локомотив”, и об ее играющем тренере, и о том счастье, каким дарит человека футбол. Спортивная тема прочно вошла в мою жизнь, и ныне я намереваюсь издать как бы итоговый сборник, посвященный спорту. Вот как много в моей судьбе связано со спортивным обществом “Локомотив”, которому я желаю крепких мускулов и нового расцвета».
Этот нагибинский сборник вышел в свет в 1988 году — в издательстве «Физкультура и спорт». Редактором-составителем этого сборника была Наталья Яковлевна Суслова, входящая в состав редакционного совета сегодняшнего журнала «ФиС». О своих встречах с Нагибиным она вспоминает с неизменной теплотой, отмечает его простоту в общении, доброжелательность, желание прийти на помощь при издании книг талантливым коллегам, пишущим о спорте.
В моей памяти осталось несколько болельщицких разговоров с Юрием Марковичем. За всеми футбольными событиями, у нас дома, и за рубежом, он внимательно следил до самых последних дней своей жизни. С нетерпением ждал начала чемпионата мира по футболу в США. К огромному сожалению, не дождался. Умер 17 июня 1994 года — в день открытия мирового первенства на полях Америки.
Сергей ШМИТЬКО
Фрагменты из рассказа Юрия Нагибина
«Почему я не стал футболистом»
«Подобно всем футболистам, я начинал с тряпичного мяча, который мы гоняли в подворотне, соединяющей два двора нашего громадного московского дома. До чего же трудно придерживаться истины, даже в самых незначительных обстоятельствах, когда речь идет о прошлом. Ведь и не хочешь соврать, а соврешь, понуждаемый ко лжи вовсе не расчетом, а случайно подвернувшимся словом, неподатливостью фразы. Да разве я гонял мяч в свои четыре года? Конечно, нет! Гоняли большие мужики лет семи-восьми, а я исполнял — притом добровольно — роль загольного кипера.
Настоящие загольные киперы — это уже кандидаты в команду, им самим этак лет по шесть, и они могут пулей слетать за далеко прострелившим ворота комком тряпья и ваты и, не притрагиваясь к нему руками, подогнать или направить вратарю пушечным ударом. Куда мне было тягаться с ними на моих еще слабых ногах? Самое большее, на что я мог рассчитывать, — это схватить в руки случайно подкатившийся ко мне тряпичный ком, слиться с ним, круглым, теплым, грязным, в нежно-отчаянном порыве и с неохотой отдать вратарю, схлопотав легкий подзатыльник.
Всерьез роль загольного кипера я стал выполнять года через два на даче в Акуловке. Там уже играли не тряпичным, а самым настоящим футбольным мячом с розовой камерой, которую перед каждой игрой подклеивали, а затем надували, с трепетом ожидая, что под напором воздуха из велосипедного насоса или могучих легких Кольки Глушаева он даст новую дырку, мячом с кожаной, будто стеганой покрышкой — время от времени ее подшивали дратвой, со шнуровкой из сыромятной кожи, небольшим, третьего размера, тугим коричневым настоящим футбольным мячом.
Надо сказать, мне не так-то уж часто приходилось бегать за мячом, — Колька Глушаев недаром обладал репутацией непробиваемого голкипера. И, зная это, соперники не пытались обстреливать ворота издали, старались выйти прямо на вратаря и тогда уж бить. В акробатических прыжках Колька брал “мертвые” мячи. Но случалось, мяч проходил рядом со штангой — телеграфным столбом или стволом березы, а то и над штангой — последнее определялось на глаз и называлось “выше ручек”, и я несся через лопухи, буераки, крапивную чащу — играли на пустыре за Акуловкой — и, далекий от прежних жалких порывов, виртуозно гнал мяч назад и посылал прямо в руки Глушаеву. Так, сзади, приучался я обстреливать ворота, так вырабатывался точный удар, которому я был обязан своими последующими успехами сперва в дворовом, потом в школьном футболе и, наконец, тем, что меня, уже юношу, приметил играющий тренер “Локомобиля”, знаменитый Жюль Вальдек».
«Сыромятницкое поле принадлежит к самым дорогим воспоминаниям моей жизни. А ведь мы игрывали и на куда лучших полях: в Салтыковке, на самом “Локомобиле” и даже на малом стадионе “Динамо” во время финала школьного первенства. В Сыромятниках всё было по-домашнему. Вместо трибун — две-три вросшие в землю скамейки, почти всегда пустующие, вместо душевой — фанерная кабинка с одиноким душем без дождевика, с недействующим краном горячей воды; кусты жимолости заменяли раздевалку. Конечно, тут не проводилось официальных встреч, лишь дружеские игры по уговору: мы играли и между собой, и с другими школами, и против взрослых парней с близлежащей автобазы.
Но, конечно, не отсутствием удобств заворожили меня Сыромятники. Поле, чуть укороченное против обычного, находилось в обставе старых дубов и вязов. Осенью по его закрайкам стлались смуглые, горько пахнущие палые листья. За деревьями по одну руку проглядывались старинные тускло-желтые здания с колоннами, по другую — земля круто обрывалась. Куда? Ничего не стоило узнать, до обрыва и ста шагов не было, но я так и не сделал этих шагов. Я догадывался, что за обрывом окажется черная, грязная Яуза в крапивных замусоренных берегах, а по другую сторону реки — бетонная ограда и приземистая труба автобазы. Но лучше было оставить хоть маленькую возможность чего-то иного за краем обрыва — светлого, чистого, радостного, безмерно нужного моей уже заблудившейся в трех соснах душе.
Тогдашние Сыромятники, давно проглоченные и переваренные новой Москвой, находились на окраине и были отрицанием города с его камнем и железом, дисциплиной и незыблемым распорядком, с двором, который я перерос, не обретя равноценной замены, со школой, предлагавшей вроде бы так много, а всё не про мою честь. Город напоминал мне на каждом шагу театральными и концертными афишами, объявлениями о лекциях, выставках, состязаниях, вернисажах, что я не нашел себя, не знаю себя, что я последний муравей в громадном каменном муравейнике. На сломе отрочества, в преддверии юности меня постигло печальное открытие, что я не имею точки опоры. У меня нет ни способностей, ни хотя бы тяги к чему-либо, кроме чтения книг и футбола».
«Настал такой незабываемый день, когда Жюль Вальдек обзвонил по телефону родителей своих избранников, чтобы узнать, как относятся они к “футбольной карьере” сына. Не знаю, как отнеслись родители Чегодаева и Алексеева к непривычной французской учтивости тренера, но у меня дома звонок Вальдека был воспринят трагически.
— Ты помнишь пророчество Леонардо да Винчи? — обратился ко мне отец, после того как мама разбитым голосом сообщила о звонке Вальдека.
— Какое пророчество?
— “Настанет время, — заговорил отец голосом пророка, — и люди будут бегать за куском свиной кожи, наполненной воздухом, с громкими криками и ругательствами”.
— Ругаться на поле запрещено, — машинально сказал я, потрясенный предвидением гения Ренессанса.
— Не в этом дело, — сказал отец. — Леонардо говорит о грядущем футболе как о пришествии Антихриста.
— Мне уже сейчас кажется, — вставила мама, — что человечество делится на спартаковцев и динамовцев.
— Что вы сказали Вальдеку? — спросил я.
— Мы сказали, что не вмешиваемся в твои дела.
— Вы только этим и занимаетесь. Но вы хоть не обхамили его?
— Была Гражданская война, — далеким, эпическим голосом начала мать. — Ни хлеба, ни масла, ни мяса… Я думала, что кормлю голодным молоком человека будущего, ученого или инженера… Оказывается, я приняла все муки ради левого края или правого инсайда.
— Я центрфорвард.
— Что же ты сразу не сказал! — насмешливо воскликнул отец. — Тогда дело другое. Миллионы миллионов лет жаждала твоя душа вырваться из мрака небытия, чтобы воплотиться в центрфорварда. А тебе самому не страшно?
— Нет. Я всё равно ничего не умею.
— Ты же отличник!
— В этом весь и ужас. Ребята, которые знают, кем будут, не отличники. А отличники — я, Нина Демидова, Бамик — кем мы будем? И кто мы есть? У меня хоть футбол…
— Тебе и семнадцати нет!
— Когда надо, вы говорите: здоровенный восемнадцатилетний оболтус… Я чувствую себя человеком только на поле.
— Бедный мальчик! — сказала мама. — Бедный, бедный мальчик!
— Слушай! — вскричал отец, осененный внезапной идеей. — А почему бы тебе не попробовать писать? У нас в роду все словесники. Я студентом написал с дядей Гришей приключенческий роман.
— О котором продавец говорил: не роман, а плетенка?
— Как хорошо ты помнишь, чего не надо! Я же не собирался стать писателем. Мне нужны были деньги. Я решил написать роман и написал. Целый год жил, как Крез, накупил книг и даже сшил пальто. А моя двоюродная сестра печаталась в “Мире Божьем”. Твой дедушка сделал бабушке предложение в стихах.
— Странно, что она ему не отказала.
— Насколько благороднее писать книги, чем бегать за надутой воздухом свиной кожей…
— С громкими криками и ругательствами, — подхватила мать».
«Игра вырывала меня из действительности, из самого себя и уносила в небо. Но теперь мне уже нечего там делать. Мне нужны только земля, сила и тяжесть земного притяжения, — крылья сданы на хранение, и квитанция потеряна. Жюль Вальдек непостижимым образом понял всё это. Когда он называл игроков, отобранных в школу, меня среди них не оказалось. Ребята тихо возмущались. Но я-то знал, что Вальдек прав…
Я вообще бросил играть в футбол. И вовсе не из обиды, как думали мои товарищи по команде. Футбол — слишком серьезное дело, чтобы отдавать ему полсердца и полсилы. Так же, впрочем, как и литература.
Человек всегда живет свою жизнь, а не чужую, и не минует своей судьбы, что вовсе не обеспечивает радости и удачи. Лишь в одном писатель печально-счастливее футболиста: его окончательное достоинство обнаруживается лишь после смерти, футболист же до конца исчерпывает себя при жизни».
Подготовил Сергей ШМИТЬКО
