Литературные страницы

Главные мысли рождаются в сердце

2019 6 samО Леониде Зорине, авторе пьес «Варшавская мелодия» и «Покровские ворота», сценария фильма «Гроссмейстер», многочисленных книг прозы, о чьей первой книжке, стихотворной, Алексей Максимович Горький написал статью «Мальчик», опубликованную 85 лет назад.   

В мемуарном романе «Авансцена» (М., «Слово/Slovo», 1997) Леонид Зорин, драматург и прозаик, рассказывая о работе над пьесой о Пушкине «Медная бабушка», признался: «Я сознавал, на что я посягаю. У каждого с Пушкиным свой роман. На все времена Пушкин вступил со своей страной в особые, личные отношения <…> Я понимал, что заставить Пушкина произносить зоринский текст — в сущности, немалая дерзость. Тем более что дал зарок не подпирать себя цитатами, не прибегать к его стихам. Они превратили бы драму в игру, всё это было бы уловкой, попыткой укрыться за его могучей спиной. Я вспомнил остроумную фразу: «Цитировать — всё равно что в драке позвать на помощь старшего брата». И — по естественной ассоциации — вспомнил еще и свой первый в жизни стишок. Мне было всего четыре года, когда я, гордый собой, сочинил: «Сто тридцать лет тому назад родился Саша, старший брат». Не стану я звать «старшего брата». Надо понять, чего я стою».

 

Для автора этого опуса Александр Сергеевич Пушкин всю жизнь был мерой вещей — еще пятилетним в астраханском госпитале, в эвакуации я читал раненым красноармейцам пушкинского «Делибаша», — так что мне придется цитировать Зорина, чтобы попытаться разгадать, понять с помощью Леонида Генриховича и героев его книги — Анатолия Эфроса, Олега Ефремова, Ролана Быкова, Раису Беньяш, Сергея Юрского, Александра Галича, Отара Иоселиани, Юрия Любимова, непостижимую тайну творчества.

«Теперь он становится легендой, так же как и его создания, — писал Зорин об Анатолии Васильевиче Эфросе, его спектаклях, работах в кино, на телевидении, о его книгах. — Выходят статьи и диссертации, стараются постичь его тайну. Но тайна эта не будет разгадана, ее нельзя ни понять, ни разъять. В его одиночестве возникала музыка будущего спектакля, сразу все голоса партитуры. Потом уже театроведы придумывали, а после приписывали ему глубокомысленные концепции, которыми будто бы он руководствовался. Но главные мысли рождаются в сердце, в самый неожиданный миг, как, отчего — никто не знает».

Размышления о том, чего ты стоишь и что ты можешь, в одном шахматном очерке Зорина привели драматурга и романиста, в детстве с упоением гонявшего футбольный мяч в Баку, а впоследствии, в московскую пору жизни, ставшего многократным чемпионом ЦДЛ по шахматам, к рождению такого афоризма: «Победа показывает, что ты можешь, а поражение — чего ты стоишь».

Это верно, по-моему, не только по отношению к шахматам, к спортивной игре, но и к жизни.

В документальной повести «Быть собой» о десятом в истории чемпионе мира по шахматам Борисе Спасском, моем сокурснике по ленинградскому университету, опубликованной в январской и февральской книжках журнала «Север» за 1972 год (в конце лета того же года Спасский и американец Роберт Фишер сойдутся в поединке за корону шахматного короля в столице Исландии), я сослался на мнение Зорина, дружившего с Раисой Моисеевной Беньяш, талантливым театральным критиком и писателем, очень значимым для меня человеком, многому меня научившим.

«Чем бы ни кончилась его встреча с Петросяном, — писал о Борисе Спасском накануне его второго матча с Тиграном Петросяном Леонид Зорин, — он, во всяком случае, показал качество, присущее лишь подлинной личности: способность начинать всё сначала».

Читая «Авансцену» зимой 2019 года, осенью которого, 3 ноября, Леониду Генриховичу исполнится девяносто пять (читатели журнала «Знамя», знакомящего читателей с повестями своего постоянного автора Зорина, знают, в какой замечательной творческой форме он находится), я поражался и этому обстоятельству, тем более удивительному, что он перенес множество операций, потерь самых близких людей, что его жизнь была полна не только радостью творчества, но и огульной проработочной критикой, запретами на спектакли по его лучшим пьесам. Выдержать все эти напасти мог только человек несгибаемого характера, независимый, свободолюбивый. Его и раньше и сейчас называли и называют интеллектуалом. Зорину творцу, по-моему, больше подходит другое определение — мыслитель.

Мемуарный роман Зорина я сравнил бы с книгами, статьями, письмами великого отечественного естествоиспытателя Владимира Ивановича Вернадского, которому более ста лет тому назад пришла в голову мысль о ноосфере (сфере Разума), коллективном Интеллекте, на который возложена задача выбраться из пучины кризисов, сохранив человека как биологический вид. «Мысль в общей жизни человечества — всё, самое главное. Для жизни отдельных лиц имеют цель доброта, нежность, чувство, без этого, конечно, нельзя и не стоит жить, но для целого общества, для целой массы Мысль заменяет всё. И я ясно, сильно чувствую, как это необходимо, как меня мутят, мучают, раздражают всякие стеснения мысли». (Мой очерк о великом русском ученом Вернадском, сопоставимом по творческому гению и всеохватности мысли с Михаилом Ломоносовым, Иваном Павловым, Павлом Флоренским, можно прочесть в сборнике о 50 знаменитых петербуржцах ХХ столетия «От Распутина до Путина», изданном в городе на Неве в 2003 году, к трехсотлетию Санкт-Петербурга.)

Леонид Зорин, родившийся в Баку и состоявшийся как драматург и прозаик в Москве, нежно любил и, надеюсь, по сей день любит самый античный город России, город Пушкина, Достоевского, Блока, Ахматовой. Как жаль, что так и не суждено было увидеть зрителям, может быть, лучший спектакль Георгия Александровича Товстоногова в БДТ по пьесе Зорина «Римская комедия», о чем он сам рассказывает в своих мемуарах и о чем говорила мне Раиса Беньяш.

В ее квартире на Рубинштейна Леонид Генрихович увидел и журнал «Север» с повестью о Спасском, подписанный мною Раисе Моисеевне. Сейчас уже не помню, чуть ли не полвека прошло, читал ли Зорин мою повесть у нее дома или брал ее с собой в Москву, а потом привез в Ленинград (Р. М. Беньяш, родившаяся в 1914 году, ушла из жизни в 1986-м и покоится на Комаровском кладбище под Санкт-Петербургом, в нескольких шагах от Ахматовой). У Беньяш не спросишь, а с Зориным я не знаком — разве что со спектаклями, кинофильмами и телевизионными постановками по его пьесам — вот и сейчас, когда я пишу эти строки, в который уже раз показывают зоринско-козаковские «Покровские ворота» (блистательная работа Михаила Козакова!).

Даже удивительно, что мы с Леонидом Генриховичем не познакомились: столько раз пересекались наши пути-дороги, столько у нас было общих знакомых. Взять хотя бы главного редактора издающегося в моем родном Петрозаводске литературного российского журнала «Север» Дмитрия Яковлевича Гусарова, опубликовавшего мою первую повесть в 1972-м, а через несколько лет, в 1980-м, первый роман Леонида Зорина «Старая рукопись». О Гусарове, хорошем писателе, отважном партизане Великой Отечественной и бесстрашном главном редакторе послевоенных лет, Зорин рассказал в предпоследней, XIV главе романа «Авансцена».    

«Мрачно поглядывая в окно, я занимался самовнушением. В сущности, ничего неожиданного. Разве я не был готов к отказу? Разве я загодя не смирился с тем, что несчастная “Старая рукопись” так и останется старой рукописью? Я не считал, что в ней есть крамола, но если таковою считают независимую незаемную мысль, то тут уж ничего не поделаешь. Мой грех, пусть он со мною и останется. В этот драматический миг внезапно загремел телефон. Звонили из города Петрозаводска. Редакция журнала “Север” просит меня прислать мой роман…

Надо признаться, я был удивлен. “Север” был “почвенническим” изданием с устойчивым кругом собственных авторов. Но то был журнал со своим лицом — строгим, как северная природа. В нем были и поморская сдержанность, и безусловная основательность. В нем не было пороха и задора, но ощущалось зато тяготение к честному, а не социалистическому, добропорядочному реализму. Именно эта традиционность и обеспечивала его нонконформистскую репутацию. В “Севере” сохранялось приличие. Было бы славно там напечататься.

Но я запретил себе сладкие сны. Я понимал, что в Петрозаводске не станут плодить себе неприятности из-за московского романа, тем более неудобного автора. <…> Главное было еще впереди. Редактор “Севера” Дмитрий Гусаров решил напечатать “Старую рукопись”. Вскоре мы встретились и сошлись. Я увидел перед собой человека, которому можно было довериться, на слово которого — положиться... Печататься он должен был с августа 1980-го <…> А в нашей семье произошли два важных события — том о Лобанове (замечательный московский театральный режиссер Андрей Михайлович Лобанов, с которым были связаны творческие судьбы Зорина и его жены. — А. С.) был выпущен в свет, имел успех, и я увидел жену счастливой. Я знал, каких экстремальных усилий, какого действительно героического преодоления страданий потребовала от нее эта книга, сердце полнилось гордостью за нее и жгучей безысходною нежностью. Помню, как мы однажды прогуливались, и, глядя в подмосковное небо, она шепнула: “Знает ли он?” И мне, навсегда обделенному верой, так захотелось в тот миг поверить: душа бессмертна, Лобанов знает.

В эти же дни я держал в руках августовскую книжку «Севера» с первой частью своей “Старой рукописи”, не веря, что дошагал до финиша. Когда пришел журнал с окончанием, я свел оба номера воедино, снес в переплетную и получил как бы книгу. Жена улыбнулась: “Ну вот ты и дожил. — И добавила: — И я дожила”.

Эта всеведущая улыбка заставила меня содрогнуться. Но выход романа принес ей радость. Уже в этом было его оправдание».

Первооткрывателем жанра, в котором написана «Авансцена», был Марсель Пруст, автор обессмертившей его эпопеи «В поисках утраченного времени». Когда в ноябре 1913 года в Париже, за одиннадцать лет до рождения в Баку Леонида Зорина, появился на свет первый роман этого цикла «По направлению к Свану», самые искушенные читатели «проглядели» это уникальное произведение, не почувствовали принципиальной новизны этих «всего лишь» мемуаров, в которых рассказчик дает философское объяснение законов человеческой психики и интеллекта. «Мы не получаем мудрость как данность, — говорил Пруст. — Мы должны открыть ее в себе после пути, который никто не может пройти вместо нас».

«Авансцена» — это рассказ-исповедь о пути, пройденном человеком зорким, памятливым, умным и страстным, знающим, что главные мысли рождаются в сердце. Мемуары Зорина подкупают сплавом лирической интонации и способностью вспоминающего подняться над личным, выйти на большие размышления о нашей эпохе, о страстном и страшном XX столетии.

Две ноты, две темы зоринской исповеди в рассказе о прожитом и пережитом на его веку мне особенно близки. Одна из них — тревожная, мучительная, другая — радостная, светоносная.

Главный враг Леонида Зорина — злобный, тупой, агрессивный, бесчеловечный национализм. Самые сильные и поразительные строки выходят из-под его пера, когда он выходит на битву с этим чудовищем, унесшим миллионы человеческих жизней.

Конец сороковых. Юношеский прыжок с юга на север, бросок в Москву. В столицу уезжал молодой человек с опасной склонностью к графоманству, не приспособленный к систематическому труду. Себя, двадцатипятилетнего, он называет влюбчивым, пороховым, неустойчивым. На ночном перроне его провожали родители и товарищи по футболу, из бакинской команды.

«С детства мне крепко вбивали в голову — нет ничего святей коллектива. Футбол укреплял во мне чувство общности: не будет команды — не будет игры. Однако в эту московскую зиму я усомнился в привычной формуле. Коллектив великолепно избавлял от персональной ответственности, он волшебно помогал человеку пережить свое нравственное падение. Впервые, боясь себе признаться, я ощутил всю ложь отречения от собственной сущности, всю ущербность растворения своей личности в стае. За долгие годы я не видел ничего отвратительнее толпы, послушного следования за пастырем, гипнотизирующим недоумков. Пройдет полтора десятка лет, и мой Печерский в “Друзьях и годах” лишь горестно разведет руками: “Просыпается какой-то странный инстинкт. Все словно возбуждают друг друга”.

Людей, подвергавшихся этим гонениям, провозглашали “космополитами”, “буржуазными националистами”, “антипатриотами”… Патриотическое чувство отнюдь не помеха человеку ощущать себя гражданином планеты. Я знал, что чувство это интимное, тихое, связанное с ностальгией, не патетическое, а поэтическое… Но стоит лишь о нем завопить — с надрывом, гордыней, нелепым пафосом — и что остается от патриотизма? Любовь, обнародованная на площади, превращается в обычный товар и хуже того — в предмет спекуляции. Патриотизм, ставший профессией, в устах лабазников и ярмарочных зазывал сразу утрачивает всё человеческое. В нем появляется нечто рычащее, нечто звериное, патологическое».

Красной (кровавой!) нитью через всю книгу, через все времена, прожитые и осмысленные Леонидом Зориным, проходит его неприятие националистического угара, опасного для жизни рода человеческого. Для Зорина, как и для многих наших сограждан, распад Советского Союза — громадная драма. Многие люди старшего возраста не могут себе запретить страдать и терзаться на этой тризне.

«Но удивление неправомерно, — подводит итоги Зорин, человек долгой жизни. — Пусть в этой своеобразной империи колонией была вся страна, а метрополией — Старая площадь, национальная политика этой преступной метрополии детерминировала развал. Депортации сороковых годов, преследования по пятому пункту — они оседали не только в памяти, но и в генетическом коде... В условиях дисциплины тюрьмы союзная жизнь могла продолжаться, но тюремная модель отказала, иссякла, исчерпала себя, и с первым дуновением вольности все бурно кинулись врассыпную. Чему же мы дивимся?»

А теперь резко меняем тему и из беспросветного мрака переносимся на свет, в июль восемьдесят второго года, украшенный телетрансляциями из Мадрида, с футбольного первенства мира.

Здесь я ставлю точку в своем очерке. А о своей привязанности к спорту, которая для Леонида Генриховича равновелика любви к бытию, пусть рассказывает сам Зорин.    

Алексей САМОЙЛОВ

Литературные страницы

 

Любовь к бытию

Леонид Зорин о футболе, шахматах и о себе

Мадрид — Баку

2019 6 sam2Июль восемьдесят второго был украшен телетрансляциями из Мадрида, с футбольного первенства мира. В финальном бою «голубая команда» — так называли итальянцев — выиграла у великих немцев. То было невероятное зрелище — невозмутимость сумел сохранить лишь тренер итальянской команды блистательный Энцо Беарзот, широкоплечий малый с крепкой челюстью, с плоским боксерским носом. Зато президент страны Пертини, восьмидесятитрехлетний старец, прибывший на этот матч из Рима, от радости вел себя, как дитя: кричал, подпрыгивал, пританцовывал.

На следующий день вся Италия безумствовала, как ее президент, встречая вернувшихся паладинов. Всю ночь не спали и ликовали, епископы повелели бить в церковные колокола, монахини с необычайным подъемом отплясывали тарантеллу, все обнимались и словно братались. В этом празднестве, никем не предписанном, никем не поставленном и состоявшемся без предварительных репетиций, так много было огня и юмора! Ни грана казенщины и мертвечины — одно лишь прекрасное простодушие, здоровье души и любовь к бытию. И мне оставалось лишь воскрешать в памяти бакинское небо, гетры, щитки, запыленные бутсы. Недолог был мой футбольный век, но память о нем жила не в сознании, а в органах чувств: я видел поляну, слышал, как радостно содрогается сердце мяча под ударом ноги, и обонял обострившимся нюхом запах кожи и запах дерна.

Спасали шахматы и футбол

Опасную погоню за рифмами я начал в четырехлетнем возрасте и был достаточно безудержен. Мой бедный отец не успевал своим каллиграфическим почерком переписывать мои каракули набело. К восьми годам я был поэтом со стажем. Это последнее обстоятельство определило мою судьбу. Само по себе стихоплетство в детстве — явление не такое уж редкое, но дело происходило в Баку. Мои земляки были людьми с амбициями, да еще и с богатым воображением — я стал городской достопримечательностью. И вот бакинское наше издательство решило осчастливить читателей и выпустило книжку моих стихов. Народный комиссариат просвещения отправил меня с этой книжкой к Горькому, и Горький меня неожиданно принял <…> Седьмого июня 1934 года в машине с Бабелем я отправился к Алексею Максимовичу в его подмосковную резиденцию — там и обрушил на сутулившегося голубоглазого старика свои неряшливые созвучия. Но Горький, как видно, что-то услышал в этих виршах, написанных под сильным влиянием Маяковского (коего он не любил). Через семьдесят дней в центральных газетах появилась его статья «Мальчик». Бакинцы бурно торжествовали. С таким грузом на неокрепших плечах мне надлежало начать свою жизнь. Тогда мне не было и десяти. Не слишком легкая ноша для детства. Спасали шахматы и футбол — они не оставляли мне времени не только для безмерных фантазий, но и для нормальной учебы (каким-то чудом я окончил школу). К тому же я был душевно здоров. Мне снились честолюбивые сны, но и они, в конце концов, были лишь продолжением игры, я не был отягощен сознанием собственного миссионерства.

Виктор Корчной всех удивил актерским даром

Последний месяц семидесятого года выдался до омерзения темным. Ефремову утвердили все пьесы в выбранном им репертуаре, кроме одной — «Медной бабушки». Чтобы не свихнуться от черных мыслей, я начал набрасывать сценарий. Молодость с ее вечной горячкой, бросившей меня из огня да в полымя, опять должна была меня выручить — я воскрешал свои южные дни. Если в позапрошлое лето меня держал на плаву футбол, то в эту зиму вернулись шахматы — тогда я писал киноповесть о форварде, теперь обратился к гроссмейстеру…

В июньские дни семьдесят первого фильм «Гроссмейстер» был выпущен на экран, имел успех, решено было встретиться. Среди собравшихся в «Европейской» был и гроссмейстер Виктор Корчной, всех удививший актерским даром. Играл он тренера и друга героя. Я слышал, что в повседневной жизни Корчной отличается сложным характером и весьма нелегок в общении. В фильме предстал деликатный, нежный, не слишком решительный человек, готовый раствориться в товарище. Мы проговорили полвечера — он находился в поре цветения, уже готовился штурмовать звание чемпиона мира.

Был он узкоплеч, сухощав, над бледным, немного покатым лбом с уже обозначившимися залысинами вздымались темные ломкие волосы, черты лица его были мягки, по облику и манере держаться совсем нельзя было заключить, что он норовист и неуступчив. Но ощущалась — весьма отчетливо — бесспорно высокая самооценка. Это был гордый человек, не склонный поступаться достоинством. Сидевшая рядом с ним жена, веселая, полная, добросердечная, с большими восточными глазами, контрастировала с его подчеркнутой сдержанностью. Было видно, как она предана мужу, для нее было истинным удовольствием между делом рассказать собеседнику, что сын их боготворит отца.

Судьба этой сплоченной семьи, как выяснилось уже в скором времени, была помечена черным крестом. Матч Карпову Корчной проиграл. Исход поединка его раздосадовал, тем более что в дни подготовки он чувствовал, что его противник пользуется державной поддержкой. Похоже, что он себя ощущал не только не слишком любимым пасынком, но одиноким, затравленным волком, которого обложила стая. Это состояние духа укрепилось после двух интервью, в которых он не сдержал раздражения. Реакция официальных структур была, как обычно, уныло бездарной — Корчного перестали пускать на международные турниры. После того как он повинился и получил возможность выезда, он вскоре отказался вернуться.

Пора подбивать бабки

«Что-то на родину потянуло. Видно, пора подбивать бабки».

Багров (один из персонажей драматурга Л. Зорина — А.С.), в чьи уста я вложил эту реплику, был мне ровесником, а мне оставалось прожить три года до полувека. Впереди еще были многие годы и многое предстояло сделать.

Как быть? Я всегда забегал вперед. Всегда был из молодых, да ранний. Всегда заглядывал в свою старость, казалось, что я ее торопил. И вместе с тем — странное противоречие — я неизменно себя ощущал приговоренным к собственной молодости. Культ ее был единственным культом, который я истово исповедовал.

Мысленно я себя уговаривал, что не поддамся движению вод, медленно текущих на север. Гаерничал наедине с собой:

«Треклятое это время
Творит свой неправый суд.
Морщины бурлят, а темя
Мелеет, как старый пруд.
Но гордости всё неймется.
Всё прыгает на ветру.
Топорщится, не сдается
И дальше ведет игру.
Пусть полюс — ледовый пояс —
Всё туже сжимает нас. Замерзнем, но хорохорясь.
Окаменеем, но враз».

О, если бы! Если бы, в самом деле, мы окостеневали неслышно и незаметно для нас самих. Но таяния сил в зиму жизни нельзя не приметить нам точно так же, как таяние снегов весной. Я уберегся от седины и не утратил спортивных повадок, привычно стою под холодным душем, но всё это ничего не меняет — в этом году мне исполнилось семьдесят (в 1994-м. — А.С.).

...Бог меня спас. По его снисхождению я вышел недостаточно крупен, чтоб стать трагическим персонажем, и вместе с тем недостаточно мал, чтоб погрузиться в анабиоз. Мне кажется даже, моя бессонница не была безнадежно бессмысленной. Пусть эмпирическим путем, я понял — а может быть, ощутил — две немаловажные вещи. Одну — для собственной безопасности: «Ум никогда не должен быть празден. В противном случае можно свихнуться». Другую — имеющую касательство скорее всего не ко мне одному: «Энергия должна быть направлена не во вне, а внутрь». И только так.

Из мемуарного романа Л. Г. Зорина «Авансцена»