После недавнего выхода в прокат игрового фильма «Движение вверх» об историческом решающем матче баскетболистов СССР и США на мюнхенской Олимпиаде-1972, который в драматичной борьбе завершился победой наших парней, возрос интерес к этой теме. Сегодня мы завершаем рассказ об одном из главных творцов той победы — старшем тренере советской сборной Владимире Кондрашине.

Петрович

Высшая справедливость игры

Александр Белов

В этом много кондрашинского, хитроумного, подначисто-игроцкого, где слаще меду оставить противную сторону в дураках. Но сказать: «В этом он весь» — не могу. Скорее уж его сущность проявилась в другом: победитель американцев, восславленный заслуженно, признал, что и баскетболистов сборной США тоже можно понять, поскольку судьи, да и руководство Международной баскетбольной федерации разрулили сложившуюся в ночь с 9 на 10 сентября семьдесят второго года прошлого века нештатную ситуацию последних секунд главного матча олимпийского турнира не самым идеальным образом. Стало быть, у американцев есть причины обижаться на Джонса, главу Международной федерации, на судей, на весь мир. И главное для нас, пытающихся разгадать Петровича, его натуру и философию жизни, в том, что он, себе во вред, американцам на пользу, признает их недовольство законным и понимает их, ибо — тут я домысливаю, договариваю за Петровича — и он, проиграв в Мюнхене в аналогичной ситуации, тоже был бы обижен на весь свет и никогда бы не смирился с поражением такого рода.

Торжество кондрашинского баскетбола

А натурфилософию Петровича-тренера, баскетбольного Заболоцкого, спортивного Баратынского я, может, еще напишу. Тут, в Карелии, на Сямозере, в важный для меня двадцать третий день июля (мы поженились в такой день в Петрозаводске в 1960-м со Светланой Ланкинен, которую Петрович запомнил по женскому баскетбольному турниру первой Спартакиады народов СССР. «Как не помнить? На память не жалуюсь, — сказал он при встрече моей жене в конце 90-х годов, — вы играли под номером три, бросали двумя руками от груди, хорошо видели поле, хотя и чрезмерно увлекались скрытыми передачами, верно?..») мне открылось, как тесно и неотрывно торжество кондрашинского баскетбола (низкий поклон автору «Торжества земледелия» и «Столбцов») связано с жизнью природы и в природе, с прислушиванием к дыханию леса и озера, с любовью к каждому цветку кипрея и кустам боярышника и жасмина, к папоротнику, мху, к каждой черничинке и морошке, к бабочкам ночным и дневным, к пленительной музыке льющейся воды, журчанию ручья, стуку дождя по крыше, к жизни на природе, где встаешь с насельниками леса — зверьем и птицами ранним-ранним утром, чтобы порадоваться восходу, и проводишь с ними утомившееся за день светило на закате. И, как писал еще один великий натурфилософ, норвежец Кнут Гамсун, когда живешь в лесу, в горах, у моря, когда каждый день встречаешь солнце и часами вглядываешься в чистое и открытое небо, для тебя словно обнажается дно мира и ты подключаешься к мозгу мироздания...

Торжество кондрашинского баскетбола идет от подключенности его мозга к мозгу мироздания, вибрации его чувств в такт дыханию природы с ее языком, внятным посвященным, живущим по законам звездного неба, воды и леса. Шапки — это не просто место отдохновения, зализывания ран, лечения язвы, профессиональной болезни тренера, нервы которого горят синим огнем все минуты, часы, дни, месяцы, годы, проведенные им на электрическом стуле — тренерской скамейке. Это энергетическая подпитка из космоса — какие уж в Шапках особенные антенны-улавливатели космических излучений установлены, боюсь, не знает даже лауреат госпремии СССР Михаил Чупров, работающий по сходной тематике в военно-промышленном комплексе и друживший с Петровичем почти сорок лет.

Это то, за что в семье старшей сестры Петровича упертого трудоголика Кондрашина, помешанного на баскетболе, называли сумасшедшим. Хорошие люди, обыкновенные, чьи корни растут не из неба, а из земли, не могли взять в толк, что питерский хулиганистый пацан Вовка, шившийся с лиговской шпаной, сын банщика, столбовой пролетарий, академий не кончавший, живет в бытии, которое, по Баратынскому, «... Ни сон оно, ни бденье; / Меж них оно, и в человеке им / С безумием граничит разуменье». Советский беспартийный специалист в области физической культуры и спорта, родившийся в знаменитой Снегиревке, живший до самой женитьбы на Жене Малыгиной, баскетболистке из инженерно-экономического института, в большой родительской семье в громадной коммуналке дома на углу Невского проспекта и Пушкинской улицы, любил и пивка попить, и в картишки перекинуться. Он самый обыкновенный человек до той поры, пока, мечтой воспламененный, не увидит свет, другим не откровенный. А как увидит, такое учудит, что людям ученым, скажем, специалистам из комплексной научной группы при сборной страны, и присниться не может… Учудит, то есть сотворит чудо. Потому-то и называли его чудотворцем.

Когда поминали Петровича в ресторане гостиницы «Санкт-Петербург», меня поразил рассказ олимпийского чемпиона Мюнхена Геннадия Вольнова, как на предолимпийских сборах старший тренер национальной команды заставлял их часами отрабатывать броски одной рукой от одного кольца до другого, через всю площадку, и многие сердились на бесполезную трату времени и сил, кое-кто крутил пальцем у виска: это же никогда не пригодится, а когда наступили те легендарные три секунды, и Иван Едешко сильно и точно метнул мяч в руки Сане Белову из-под нашего щита к американскому, то поняли, что у них гениальный тренер, который предвидел, предчувствовал то, что в принципе предвидеть невозможно.

Ну почему невозможно... Ведь, мечтой воспламененный, он видит свет, другим не откровенный... Другим не откровенный, ему же ясный, как простая гамма музыканту.

И открылось-приоткрылось это мне, сложилось из разрозненных стекляшек в одну мозаику ранним утром 23 июля на Сямозере, обычно норовистом, бурном, а в то утро, когда я встречал выкатившийся из-за темного леса янтарный, морошковый блин солнца, — безмятежном, тихом, умиротворенном, с пепельным туманом над прибрежными камышами. Даже прожорливые чайки, обычно носящиеся над зеркалом воды и оглашающие округу противными металлическими голосами, не осмелились нарушить тишину нарождающегося дня. Даже я, сумасшедший рыболов, качающийся в лодке и на утренней, и на вечерней зорьке, этот дорогой для меня, божественный по настрою день встречал не с удочками и червями на крючке, а с томиком Баратынского в кармане рыбацкой куртки, читая вслух, вполголоса — солнцу, небу, лесу, озеру, камышам, пепельно-седому туману, истаивающему под разгорающимся солнцем, — мою любимую «Последнюю смерть» Евгения Абрамовича Баратынского, последние строки загадочного стихотворения загадочного русского поэта:

По-прежнему животворя природу,

На небосклон светило дня взошло,

Но на земле ничто его восходу

Произнести привета не могло.

Один туман над ней, синея, вился

И жертвою чистительной дымился.

И когда туман испарился, я порадовался, что знал человека по имени Петрович, самого глубокого натурфилософа отечественного спорта, что пользовался его дружеским расположением, что есть на земле Шапки, что были у нас всех Петрович и его гениальный ученик, названый сын Александр Белов.

Преклоним колени перед двумя питерскими гениями, лежащими рядом на Северном кладбище. И не надо никого из пришедших на их могилы 3 октября, когда ушел Саня, или 23 декабря, когда не стало Петровича, просить снять шапки. Под дождем и под снегом пришедшие и так стоят с непокрытыми головами...

Алексей САМОЙЛОВ

Окончание. Начало см. в № 2 за 2018 год