Журнал времен поэта Тарасова

В номере, посвященном 80-летию «ФиС», мы писали о главном редакторе Николае Тарасове. И сейчас, спустя 10 лет, — статья о нем же. Неужто нет других достойных кандидатур? Я, к примеру, при строительстве главного, оздоровительного раздела журнала воспользовался «чертежами» своего непосредственного предшественника Анатолия Чайковского. И  вообще, его концепция развития издания мне представляется предпочтительнее. Отчего  же не рассказываем о нем?
Мы с Чайковским, слава Богу, еще на ходу, творим «ФиС». А Тарасова уже нет. Но я уверен, если бы не его краткосрочное главноредакторство в начале 70-х годов прошлого века, журнал сегодня был бы менее востребован. Почему? Читайте об этом.

Игорь СОСНОВСКИЙ

Под началом Николая Александровича Тарасова я служил в трех изданиях — и в тех двух, где от него чего-то зависело, он меня увольнял.
Таким — отчасти интригующим — началом я, однако, вовсе не собираюсь погружать кого-либо в историю наших с ним отношений, а лишь пытаюсь дать представление о характере Тарасова — руководителя.
На оба увольнения, между прочим, спровоцировал Николая Александровича сам — и вряд ли бы настаивал он на своем решении, ни прояви я излишней фанаберии — и не считай, главное, что своим уходом наказываю начальника, оставляя его без поддержки.
Звучит это несколько самонадеянно и смешно.
Поэтому некоторые подробности сотрудничества с Тарасовым все же приведу.
Я поступил на службу в Агентство печати Новости летом шестьдесят четвертого года прошлого века — сразу по завершении учебы в университете.
В союзной информации Николай Александрович был третьим или четвертым заместителем главного редактора, куратором спорта и культуры. Среди начальников, сильно уступавших ему по знаниям и квалификации, он, естественно, большим влиянием не пользовался — и выглядел инородным телом. Думаю, что в таком заведении, как АПН, авторитету Тарасову вряд ли способствовала репутация наставника Евгения Евтушенко — фигуранта нашумевшей автобиографии поэта, опубликованной за рубежом и осужденной советской общественностью строго, но не слишком — оттепель еще продолжалась. Впрочем, то, что позволялось — с оговорками — знаменитому Евтушенко никакому Тарасову позволить бы не могли. Но Николай Александрович и держался нейтрально-скромно — и придраться было не к чему.
Конечно, меня той поры Тарасов из автобиографии Евтушенко интересовал чрезвычайно. И мне, конечно, хотелось обратить его внимание первыми же своими заметками.
Тем не менее. Мне очень скоро передалось общее отношение к третьему и четвертому заместителю редактора, решений не принимавшему — и, к тому же, пишущему стихи, что в советском коллективе не добавляет начальнику серьезности да и особого уважения. Правда, Тарасова скорее любили, чем не любили мои главные друзья в АПН Саша Авдеенко и Алик Марьямов, на которых я ровнялся — и чье покровительство без вводило меня без положенных новичку испытаний в круг наиболее заметных действующих лиц АПН, включавший и Галю Брежневу.
Мои друзья ценили Николая Александровича, ставили выше остальных наших командиров, как человека иной среды, но вместе с тем считали возможным разговаривать с ним почти на равных — видели в нем умного собеседника-товарища, а не власть предержащего.
На меня Тарасов обратил внимание только на второй год моей службы в АПН. Я впервые был дежурным критиком — и поспорил с товарищами перед началом редакционной летучки, что уложусь в сколько-то там, не помню минут, вместо положенного регламентом срока.
И вот после моего выступления, смысл которого заключался в том, что за прошедший год никаких изменений к лучшему я не заметил, слово взял заместитель главного редактора Н.А. Тарасов и сказал следующее.
Он не согласился с дежурным критиком, что изменений нет — они несомненно есть, « если молодой сотрудник может себе позволить так по-барски, целиком юмористически отозваться о работе своих более опытных товарищей — и набрал такой вес в редакции, что никто ему не возразит, К тому моменту я и на самом деле успел заметно поправиться — и многие из присутствующих засмеялись на этих словах начальника, приняв их за остроумную шутку — все же остальное из замеченного Тарасовым было пропущено мимо ушей.
С того момента и у меня с Николаем Александровичем установились прекрасные отношения — он не отказывал себе в праве сказать мне в глаза любую колкость, связанную с очередной моей публикацией, но под этой колкостью вовсе не начальственный разнос подразумевался, а совет старшего коллеги — и я, по молодой самонадеянности, чувствовал себя чуть ли не на месте начинающего Евтушенко. Правда, Николай Александрович и прямым текстом предсказывал мне большое будущее — и не Тарасова же вина, что не оправдал я его надежд.
Из АПН обратно в газету «Советский спорт», где и происходило обучение Евтушенко, Тарасов уходил с наивной уверенностью, что и свою участь изменит, и в газету приведет необходимых ей новых людей. Но согласились идти с ним в «Спорт» только мы с Аликом Марьямовым.
Не думаю, что своей работе в газете — непривычной для нас, воспитанных в АПН (Алик служил там с момента основания, у него и удостоверение было под пятнадцатым номером, предыдущие четырнадцать, вероятно, у членов правления — мы подвели Николая Александровича — в «Советском споте» мы прижились — я с некоторыми трудностям поначалу (заместитель редактора по международному отделу я не знал ни одного иностранного языка), а более коммуникабельный Алик совсем легко (он попал заместителем к Толе Чайковскому в общественно-политический отдел, самое место для беспартийного Марьямова).
И неизвестно, в какую бы опору мы выросли для заместителя (опять не первого) главного редактора газеты Тарасова, не случись со мной во время отпуска (мы ушли в него Марьямовым в феврале, что-то собирались вместе сочинять, но Алик уехал дом отдыха) неприятный инцидент с милицией — и напуганный случившимся с его протеже Николай Александрович предложил судить меня товарищеским судом. Мне это показалось унизительным — и я сказал, что вообще тогда уйду, а Марьямов тут же собрался уйти за компанию. Тарасов понадеялся, что уйдем мы по собственному желанию. Но не тут-то было. Кто-то — кажется, Женя Рубин, как юрист по образованию — сказал, что если нас увольняют, то мы получаем половину оклада в компенсацию, а если сами, то ни копейки. Перспектива устроить банкет приятелям в Доме журналистов настолько увлекала нас, что мы убедили Тарасова уволить нас по сокращению штата — статья, кажется, 47-А.
В АПН, где нас любили — и где отдел кадров возглавлял бывший секретарь обкома, а одной из сотрудниц — жена министра внутренних дел Тикунова — эта статья никого не смущала да и возвращались мы по личному приглашению освобожденного секретаря парторганизации, возглавлявшего до того партийную организацию КГБ генерала Антонова.
Но дальше полоса везения для меня не продолжилась.
Года через три, уже расставшись с АПН, я выронил из кармана пальто трудовую книжку в снег, когда выходил из Дома кино. Почему выронил, вряд ли надо объяснять — ресторан в Доме кино функционировал и тогда. А вот почему трудовую книжку носил я в кармане пальто, сам до сих пор удивляюсь.
Чернила в трудовой книжке от пребывания ее в сугробе расплылись — и понять по какой статье я был уволен понять было нельзя. А вдруг и по самой плохой — 47-Г. С такой книжкой и соваться некуда.
Я и не совался.
До лета шестьдесят девятого года.
Летом шестьдесят девятого года мы — все с теми же Авдеенко и Марьямовым — мы шли случайно по Каляевской — и кто-то из нас вспомнил, что Тарасов назначен главным редактором журнала «Физкультура и спорт». И мы тут же решили навестить его — взглянуть, каково ему в новой должности.
Ни о какой работе в журнале не могло быть и речи. Авдеенко с Марьямовым все еще служили в АПН. А я — со своей трудовой книжкой — поставил на штатной работой крест.
И вдруг Тарасов предложил мне пойти к нему в журнал — заведующим отделом литературы — я и не представлял, что в спортивном журнале возможен такой отдел.
Меня развлекла мысль, что круг замыкается — куда мне идти с моей (в какой-то мере и Тарасовым испорченной) трудовой книжкой? И я к удивлению друзей — не потерявших надежды найти для меня чего-нибудь стоящее — дал новоиспеченному редактору согласие.
Теперь-то я понимаю, что Николай Александрович предлагал мне одну из ключевых — в его замысле будущего журнала — должностей. Он начинал свое редакторское наступление с намерения литературного усиления текста, что и в изданиях со спортом вовсе не связанных большая редкость.  Главные редактора редко пишут — и естественно, что исполнительность в сотрудниках им важнее любого литературного дара — пусть авторы пишут, а наше дело — решать — отказать им или, все-таки, опубликовать их текст
Но гораздо хуже, когда редактор сам пишет или чувствует себя писателем — тогда и пишущим (на свою голову) штатным сотрудникам, и тем более, авторам нет иного пути, чем подлаживаться под вкус редактора. То есть, под вкус редактора мы, авторы, подлаживаемся всегда, но под вкус редактора-писателя подлаживаться куда труднее, если и вообще возможно.
(Я надеюсь, что действующие редактора, случись им прочесть эти строчки, сменять все же гнев на милость, вспомнив, что и автору всего вышесказанного тоже случалось быть главным редактором — и свои опасения он не из пальца высосал).
Тарасова выручало, что он пишет стихи — и соблазн проявить себя в журналистике счастливо миновал его.
Заявив в заголовке наблюдение, что журнал «Физкультура и спорт» некоторое время редактировал поэт Тарасов, я не собираюсь здесь сейчас оценивать стихи Николая Александровича.
К тому же, в их оценке расхожусь с моим ближайшим другом Аликом Марьямовым. Он с юности пишет стихи, я же стихов вообще никогда не сочинял.
Он, например, с долей иронии относился к строчке « притормозив усталый «Шавроле», а мне в том же самом стихотворении нравилась фраза: «Ты виноват, не виновато время», хотя у других, более известных, чем Николай Александрович, поэтов эта же мысль более популярно и выражена.
Я, каюсь, очень давно не перечитывал стихи Тарасова — пропали в моих скитаниях его сборники (и подаренный им мне, и вышедшие посмертно, подаренный его вдовой, красавицей Еленой Павловной) — но часто вспоминаю: «Обрываются старые связи, я не в силах судьбы изменить…».
Я хотел лишь сказать, что к изданию — точнее, к реконструкции — журнала «Физкультура и спорт» — поэт Николай Тарасов и подошел, как поэт — героически беспомощно.
Но для изменения судьбы журнала и того оказалось достаточно.
Я совершенно не представляю — а самого Николая Александровича не успел расспросить — как вообще назначили на редакторский пост?
Спортивному министерству, отделу пропаганды министерства Тарасов был гораздо более чужд, чем руководству союзной информации АПН. И знал, кого назначает на редакторство сам министр Сергей Павлов, названный во всеуслышание Евтушенко «румяным комсомольским вождем»? Вероятно, работники спортивного министерства не читали «Автобиографию» тарасовского воспитанника. Но сам-то главный редактор «Физкультуры и спорта» не мог по своему жизненному опыту не знать, что уж кто-нибудь из недоброжелателей — а как их у человека со стороны может не быть — стукнет рано или поздно министру, кого пригрел он в своем ведомственном издании.
Предполагаю, что именно это знание и сделало достаточно острожного Николая Александровича не по-редакторски (в традиционном понимании) смелым — безоглядным даже до некоторой степени.
Подозреваю, что для поэтической известности ему и не хватало поступков, на газетных должностях и не предусмотренных ни под каким видом. Хотя заинтересованность в таланте начинающего Евтушенко выдает в Тарасове человека неординарного.
И все же главным в жизни поэта Николая Тарасова поступком считаю работу его в должности главного редактора ведомственного журнала «Физкультура и спорта».
Он замахнулся на то, чтобы заведомо — для общего спокойствия — безликому изданию привить масштаб, завидный и для многих журналов с громким брендом.
И меня до сих пор удивляет, с какой — недостижимой, тем не менее, для подавляющего большинства главных редакторов простотой — решал (и решил во многом, пусть и не надолго Николай Александрович такую задачу.
Правда, такой простоты всего реальнее достичь, если главный редактор возникал неоткуда — например, свалился с луны.
Но Тарасов не с луны свалился — в пестром супе спортивной журналистике он варился много лет. И как ни пытался держаться от журналистской братии в стороне (насколько это возможно в должности газетного функционера — Николаю Александровичу случалось и сразу четырьмя отделами «Советского спорта» заведовать), как ни рвался из газетного круга в литературные компании, со всеми пишущими про спорт новый редактор «физкультуры и спорта» так или иначе был связан. Никто из пишущих про спорт не мог бы миновать единственной спортивной газеты — и многолетние отношения с этими людьми у Тарасова сложились, впечатления от них и мнение о каждом из авторов плотно наслоились к моменту принятия им на себя редакторства.
Года два назад мне передали слова редактора одного из нынешних футбольных журналов, что Нилин (то есть, я) никогда не переступит порога его издания. Но мне такой запрет не показался такой уж катастрофой — есть ведь еще множество журналов, ничуть не отличимых от того, куда мне вход запрещен.
А вот в те времена, которые я в связи с Тарасовым сейчас вспоминаю, существовала одна газета и один журнал — и только в журнале могла сбыться мечта любого автора сочинить многостраничный очерк или статью не газетного формата.
Я меньше вращался в среде спортивных газетчиков, чем Тарасов, но прекрасно помню, как велико редакторское желание не видеть в заведении людей, лично тебе неприятных.
Николай Александрович принял, повторяю, простое решение — открыть дверь журнала для всех специалистов по наиболее популярным видам спорта. Здесь, возможно, и во благо было, что сам Тарасов очень уж большим знатоком спорта — и даже футбола или хоккея, в которых все разбираются — не был. И специалистам был вынужден доверять.
Я не собираюсь представить, спустя годы, Тарасова идеалом человека или, тем более, редактора. Но за долгую жизнь я не припомню другого, кроме тогдашней «Физкультуры и спорта», издания, где конкуренция все-таки превалировала над протекционизмом, хотя и без протекции не обходилось.
Возможно, что отстраненность нового редактора от спортивных проблем, ощущения себя чужим в журналистской среде помогала ему в данном случае — не во всем остальном, замечу — шире смотреть на вещи.
А ведь чего, в который раз повторяю, проще, чем открыть двери, дать дорогу, не препятствовать из редакторского самолюбия хорошим авторам. И сколько, как видите, оговорок приходиться мне по ходу воспоминаний делать, чтобы читатель мог поверить в правдивость моего рассказа о поэте-редакторе.
Конечно, очень сказались те связи, которыми так дорожил Тарасов — связи в писательской среде — редактор привлек авторов, необычных для спортивного журнала, не претендующего на литературный язык.
Юрий Трифонов ничего в журнал Тарасова так и не сочинил, хотя когда-то, сильно бедствуя, в захолустном варианте журнала сотрудничал. При Тарасове он сделался членом редколлегии, что было, по-моему, для повышения уровня журнала не меньше, чем пиши знаменитый автор в журнал регулярно. Для меня, тридцатилетнего, очень много значило, что мои очерки читает Трифонов — и даже похвалил один.
Андрей Вознесенский сочинил специально для журнала поэму про «Спортлото» — и сам, выпускник Архитектурного института, нарисовал к поэме иллюстрации. Конечно, в этом случае играл с огнем — прочти министр в журнале поэму Андрея, он бы по ассоциации и Евтушенко вспомнил бы. Да и не уверен я, что Вознесенский был любимым поэтом Сергея Павлова.
Иллюстрации Вознесенского имели для измененного дизайна журнала не меньшее значение, чем приглашения нового художника Левы Мороза — талантливому художнику Леве сразу по приходе делалось ясным, что Тарасов и в оформлении не побоится новшеств.
Я проработал в журнале у Тарасова меньше года.
И по своей вине, которую и сейчас признавать не хочу (вижу вину свою в другом), и по административной недальновидности, на мой взгляд, Николая Александровича — добавлю, что благородной (но в каком-то смысле, самоубийственной) недальновидности поэта-редактора.
Рискну утверждать, что ко мне Тарасов относился хорошо — и возможно, вообще лучше, чем к остальным, с кем тесно сотрудничал. Вместе с тем, он относился ко мне с некоторой опаской — впрочем, скорее с опаской к моему образу жизни, моей компании. Он и к Алику Марьямову относился вряд ли хуже, чем ко мне. Но Тарасов не хотел, чтобы мы работали у него одновременно — Алик пришел, когда ушел я.
Естественно, казалось бы, собрать в редакции, как можно больше своих людей — обычно редактора подобным образом и поступают. Но наш Николай Александрович пошел своим путем.
Ему откровенно не нравилось — а кому бы понравилось? — что я выпиваю и не прихожу на службу к определенному часу.
На первом он считал, что, как администратор, обжегся в «Советском спорте» — товарищеским судом меня собирались судить не за то, что я совершенно трезвый сидел на концерте Рихтера в консерватории.
Насчет же второго моего обыкновения он объяснил мне однажды, что я ему часто бываю нужен рядом — посоветоваться.
Но тогдашний мой образ жизни предполагал эгоизм.
Однажды редактор предложил мне вариант — я пишу заявление об уходе по собственному желанию — редактор прячет его к себе в сейф — и при очередном моем нарушении ставит на этом заявлении свою резолюцию.
И в один прекрасный день заместитель редактора Синицин, не любивший меня, как фаворита начальника, с удовольствием сообщил, что заявление подписано.
Впрочем, на следующий день Тарасов звал меня для разговора — и свое решение, наверняка бы, отменил. Но я себя в ту минуту чувствовал оскорбленным — и на тридцать лет ушел со штатной работы.
А с Николаем Александровичем отношения восстановились довольно скоро — и когда работал он ответственным секретарем в «Советском экране», мы с Марьямовым стали в этом журнале постоянными авторами.
В подробности конфликта, приведшего Тарасова к увольнению из «Физкультуры и спорта», я особенно не вникал, но помниться мне, что стал он жертвой не одного только начальственного гнева, а и не самого красивого по отношению к редактору поведения сотрудников. Почему и жалею, что покинул его тогда — сложившийся при Тарасове журнал стоил того, чтобы вместе быть до конца.

Александр НИЛИН
Авторская версия