Печать
Просмотров: 1345

Секреты мастерства

Сергей Киврин: не спортом единым

В следующем году журналу «Физкультура и спорт» стукнет 85 лет. Конечно, он и дальше постарается как всем своим содержанием, так и личным примером способствовать долголетию своих читателей.

Последние лет двадцать от некоторых из них приходится слышать вопрос: почему вы не смените название? Мол, мы выписываем журнал из-за рекомендаций по здоровому образу жизни и безлекарственных способов оздоровления. Спорт же — всего лишь приправа к основной теме журнала, да и физкультура — слово, вышедшее из моды еще в прошлом веке.

 

Вы правы, отвечаем мы читателям, но в 85 лет имя не меняют, и какое прекрасное название ни придумай, все равно будут говорить: «Пора подписываться на журнал «За здорово живешь», бывший «Физкультура и спорт».

Ну хорошо, говорят настырные читатели (а у нас почти все такие), тогда почему у вас обложка спортивная? Ведь люди думают, что дальше речь идет о спорте, а не о них самих. И проходят мимо. А могли бы жить и радоваться.

На это справедливое замечание еще проще ответить. Пусть спорт и не главная нынче часть журнала. Пусть мы и признали, что большой спорт с его запредельными нагрузками и допингами вреден для здоровья. Но он же являет подлинные образцы силы воли, умения преодолевать себя, добиваться намеченной цели, что также не чуждо нашим читателям. А может и лечить, о чем читайте дальше в статье А. Колоскова «Спорт-целитель». Кроме того, спортивная обложка — потому что красиво. А то, что красиво, то полезно. Основная вина здесь лежит на художнике журнала Анне Замуле и замечательных спортивных фотографиях, которые делают замечательные спортивные фотографы. В девяти случаях из десяти к обложке следует подпись: фото С. Киврина и А. Голованова. Кто из них держит камеру, а кто в этот момент нажимает кнопку — совершенно неизвестно. Но фотографии выходят отличные. Ну как их не поставить на обложку?

Один из них постарше, поопытнее, помудрее. Другой становится таким с течением времени. В общем, Киврин и Голованов — это как Маркс и Энгельс, Бойль и Мариотт, как журнал «Физкультура и спорт», наконец, только в спортивной фотографии.

При том, что каждый из них — самодостаточная личность и профессионал.

А ведь нам есть с кем сравнить. Долгие годы главным фотографом «ФиС» был легендарный Мстислав Боташев, который начал сотрудничать с журналом еще до войны с фашистами.

Сегодня мы хотим, чтобы Сергей Киврин остановил для нас несколько мгновений, но не привычным ему способом, а поделился тем, что отпечаталось в его памяти. Сколько интересного повидал спортивный фотограф в прицел камеры (и не только) с высоты своего двухметрового (почти) роста!

Вы можете возразить: какой смысл давать слово фотографу? За него должны говорить фотографии.

Здесь есть доля истины. Но, надеемся, что когда вы прочтете все до конца, то измените свою точку зрения.

С. Киврин: «Давным-давно, когда был маленький, я страшно боялся сниматься. Если папа или мама наводили на меня фотоаппарат, я плакал. Думал, что перейду в фотокарточку, превращусь в нее. И там, в фотокарточке, останусь жить. А меня не станет. Я очень этого боялся. И не зря.

Ведь это действительно так. Мы уходим, рано или поздно. А фотографии остаются».

— Прошло много лет, и теперь я беседую, как недавно писали в газете «Коммерсант», с «самым известным спортивным фотографом страны». Там так написано, я ни при чем. А чем спортивное фото отличается от любого другого?

— Практически ничем. Может быть, реакции требуется больше, чисто спортивной. А так — все то же самое. Правда, спортивная фотография намного легче фотографии жанровой…

— Легче? Вы хотели сказать «труднее»?

— Вовсе нет. Ведь в спорте (так же, как и театр, допустим, снимаешь) не ты создаешь, а тебе создают. Ты приходишь на готовое. Остается только найти «точку» и выбрать момент.

И заранее обдумать, что бы ты хотел снять. То есть не просто прийти на футбол: а вдруг повезет снять голевой момент. Это не задание. Нужно заранее дать себе установку: скажем, хочу снять крупный план — голова плюс мяч. Или как Уткин снял: бутсы, мяч и голова. Такие снимки просто так не возникают. Он готовился к нему.

Ну и спортивная реакция, о которой я упоминал. В спорте все происходит быстро. Нажимать на кнопку надо на мгновение раньше, чем событие произойдет. Иначе все упустишь. Приходится предвосхищать события.

Современная аппаратура позволяет делать десять кадров в секунду. Но количество шедевров от этого, как ни странно, не увеличилось. По-прежнему есть замечательные фотографы: Дмитрий Донской, Владимир Вяткин, тот же Андрей Голованов, Игорь Уткин, Дмитрий Азаров, если кого не упомянул — он меня простит, хотя не сразу. Они всегда идут снимать конкретную вещь. А существует средняя масса, что снимает наудачу, они как акыны — что увижу, то и пою, авось повезет. Но везет всегда сильнейшим.

— Так почему вы выбрали именно спортивную фотографию? Потому, что она легче?

— В общем-то, да. Я не искал трудных путей. Мой отец, Владислав Киврин, был очень известным фотографом, и спорт для него был как отдушина. Потому что в журнале «Советский Союз», где он работал, а позже и меня приняли «по блату», требовались пропагандистские, выставочные темы, наглядно демонстрирующие, как хорошо живется в Стране Советов. Снимая завод или какой-нибудь город, он обязан был лакировать действительность. И только спорт по своей природе был областью, где лакировка не требовалась. Отец фотографировал все, включая «паркетную» съемку, Брежнева, но себя считал спортивным фоторепортером.

К тому же раз в три года разрешалось съездить на соревнования за границу. В те времена это была неслыханная роскошь. Чемпионаты мира, Олимпийские игры позволяли раскрасить свою жизнь.

Я пошел по его стопам, потому что мне тоже не хотелось лакировать действительность. И стал чисто спортивным фотографом. Но человек, который снимает спорт, и делает это неплохо, может снимать всё. Тот же принцип: есть думающие фотографы и есть «щелкунчики», уповающие на скорострельность.

На последней персональной выставке «Жизнь по карточкам», прошедшей этим летом в Центральном доме художника, в Галерее братьев Люмьер, я как раз хотел показать, что я разный.

— Отец научил вас профессии?

— Вообще не учил. Единственное, когда я учился в седьмом классе, он потратил сто рублей и купил мне фотоаппарат. Как сейчас помню, «Зенит-Е» с индустаром (такая маленькая финтифлюшечка вместо объектива), совершенно жуткий аппарат, но которым тем не менее можно было делать фотографии. Причем два с половиной года подарок лежал нетронутым. Я же был волейболистом! Меня приглашали в московское «Динамо», меня смотрел Юрий Чесноков, тренер ЦСКА и сборной. Я был координирован. В нападении с моим ростом (197 сантиметров) проблем не возникало, но я поставил себе целью не быть дыркой в защите. Разбил себе лицо, подбородок, но научился.

Однако в девятом классе я задумался: как жить дальше, чем стану зарабатывать на жизнь? И понял, что становиться профессиональным спортсменом, а в отдаленной перспективе тренером (в лучшем случае) я не хочу. И я испугался. По-настоящему. Ходить на службу «от сих до сих» мне не хотелось. Я смотрел на отца. У отца была довольно интересная жизнь. Ненормированный рабочий день. Изредка он брал меня на съемки, это тоже было интересно.

И я начал снимать. И... увлекся. Безумно радовался, когда появлялось изображение. Когда в этом красном-прекрасном свете на болтавшемся в дурно пахнувшей водичке бумажном прямоугольнике вдруг проступало что-то узнаваемое.

Долгое время не верили, что я снимаю. Думали — папа. Когда я учился на журфаке, «Московский комсомолец» был эдаким полигоном для молодых. Гонорары мизерные — 3 рубля за снимок, но там можно было опубликоваться. Я принес свои работы, ретушер посмотрел и говорит: «Ну, Сереж (а мы не были знакомы), я и так знал, что твой папа умеет снимать». «Большей похвалы мне не нужно, — ответил я, — спасибо». И больше там не появлялся. Но этот шлейф за мной еще долго тянулся.

— Неужели отец не делился секретами мастерства?

— Один умный человек, Андрей Райзер, очень точно сказал: «Чтобы научить фотографии, достаточно двадцати минут. Человеку непонятливому понадобится сорок. Если после сорока минут человек не понял, как надо снимать, то ему следует заняться чем-то другим».

Все зависит от практики, от твоего мироощущения. Если у человека нет чувства композиции — научить невозможно.

Что отец передал вместе с генами — это свою находчивость. Он был проныра и пройдоха жуткий. Настоящий артист. Простой пример.

В только что построенных Раубичах проходит чемпионат мира по биатлону. Военных нагнали, кагэбэшников! Все оцепили. Слегка выпивший Юрий Маргулис, фотограф «Советского спорта», встречает батю, который тоже слегка выпивший после самолета, и говорит: «Владик, тут такая точка есть, все как на ладони, но туда не пускают!»

— Кто не пускает?

— Солдаты, КГБ.

— Идем!

А на отце, который часто бывал за границей, была шуба из искусственного меха, не свойственная советскому человеку, бело-красный шарф, затемненные очки. Он подходит к посту, где стояли какие-то надутые полковники, и властно роняет, показывая направление: «Тудэй!» Ошарашенные военные расступились, а сзади идет Маргулис, разводит руками и поясняет: «Голландец!»

Они были единственными, кто снял с этой точки.

Отца, очевидно, жизнь заставила быть таким. Ведь он прошел всю войну.

— Вы как-то обмолвились, что считаете своим учителем Мстислава Боташева.

— Я учусь у всех, стараюсь взять полезное у тех, кто старше и кто моложе. Учиться надо всю жизнь.

А Боташев был великий фотограф и великий человек. Он представлял спортивных фотографов в Союзе журналистов, и его уважали даже те, кто его не любил. Он был по-настоящему уважаемый человек. Боташев был трудяга. Это та верность профессии, которая перекрывает даже отсутствие школы. Иногда маленькая фотография дает представления больше, чем долгий и подробный рассказ. Поэтому ограничусь короткими фрагментами.

1985 год. Москва принимает Кубок Европы по легкой атлетике. Последним номером идет эстафета четыре по четыреста метров, и многие коллеги уже потянулись в пресс-бар. В советское время вкусные вещи так просто не продавались, а в пресс-баре — колбаска, пирожные, хорошая выпивка. Потусоваться в пресс-баре — это был праздник.

Но у меня закон. И у Славы закон. Уходить последними. Стоять до конца. А вдруг?

Итак, все ушли. Остались мы со Славой. И при передаче эстафеты — жуткий завал. Голова — ноги. Палочка летит. И мы тогда молча переглянулись. Мол, Бог наградил нас. Может, нам не достанется вкусной колбаски, зато у нас есть кадр!

Боташев ко мне относился очень тепло. Он и с отцом дружил и во мне видел не совсем оторву. Фотографы — это же шпана. А он был человек очень порядочный и фантастически закаленный. В 30-градусный мороз он бегал на лыжах в легкой курточке нараспашку, в шапочке. И всегда без перчаток. Его руки были покрыты одной большой мозолью. Он вообще был рукастый. Все делал сам. В свои восемьдесят лет выглядел прекрасно.

Дождь, какое-нибудь ненастье — все уйдут. Он стоит. Караулит свой кадр.

— Вы уже не снимаете на пленку?

— Давно. Цифровая фотография проще и быстрее. Где-то к Афинской олимпиаде она уже и по качеству переплюнула. Надо идти в ногу со временем. Но я отчасти жалею. Фотография превратилась в сигнал. В импульс. В непонятно что, к чему нельзя прикоснуться. Исчезло волшебство, озаренное таинственным красным светом. Но сейчас время такое. Волшебство исчезает везде.

— Наш главный редактор вспоминает, как почти тридцать лет назад помог вашему папе нести сумку с аппаратурой. И хотя он был еще сильней и здоровей, чем сейчас, но та сумочка поразила его своей тяжестью. Надеюсь, сейчас, когда техника становится все более совершенной и компактной, эта ноша стала полегче?

— Ничуть. Парадокс заключается в том, что моя сумка даже тяжелее, чем у отца. У отца не было таких объективов, как у меня. Светосильных. Очень громоздких. Полная выкладка на Олимпиаде — примерно 30 килограммов. Но только теперь мы все носим не в сумке. Одна камера, с небольшим объективом, висит на тебе, остальное распределяется по карманом особо вместительного жилета. А в руках несешь объектив с камерой — где-то 9 кило.

— Так что вам и зарядку делать не надо…

— После каждой Олимпиады худею на 10 килограммов. На последней Олимпиаде в Турине выпадали дни, когда с 6 утра до половины двенадцатого ночи не было времени что-нибудь кинуть в рот. Кстати, с кормежкой в Турине было очень скверно. Не в самом пресс-центре (там ты бываешь редко), а на местах. Не похоже на итальянцев с их культом еды.

— Позор, позор! Получается, что нагрузки на фотографов сопоставимы с теми, что испытывают спортсмены?

— Даже сравнить нельзя. Фотографу на Олимпиаде в десятки раз тяжелее. Спортсмен пробежал свои сто метров — и свободен. Отыграл игру — его отмассировали, ему дали таблеточку — дай Бог, не допинга, а витаминки. Его постоянно наблюдают, вовремя укладывают спать. Он высыпается. А мы спим на Олимпиаде 3 часа в сутки. И так 21 день.

Это какой-то мазохизм. Но при этом безумно интересно. Каждый раз переживаешь: получишь ли аккредитацию, найдешь ли спонсора? И каждый раз после Олимпиады обещаешь себе: больше никогда. Никогда в жизни. Подходит время новых Игр — и ты снова мечтаешь попасть на Олимпиаду. Это называется олимпийский цикл.

Мало того. Был случай — на Олимпиаде в Лиллехаммере в 1994 году я не нашел спонсора. Отправился за свой счет. Тогда чартерный рейс туда и обратно стоил очень дешево — всего сто долларов. Я купил билет. Получил аккредитацию. Но жить мне было негде. Я нелегально жил в домике, где располагались журналисты. Домик щитовой на семь крошечных комнатушек. Счастливчик Голованов приехал туда официально и делил комнату с человеком из «Советского спорта». Я не мог лечь у них даже в ногах — просто не было места.

И я занял туалет. Занял — в смысле поселился. Совмещенный санузел: душ, унитаз, раковина. Есть где развернуться.

Что я делал, чтоб им не пользовались, чтоб не жить совсем уж в антисанитарных условиях? У меня был надувной матрас, подушка, плед и прочее. Утром я все это сворачивал, сдувал матрас и подкладывал Голованову. Это разрешалось. И, уходя, выкручивал лампочку из туалета. Уходил я рано, все в домике вставали позже меня.

Люди, зевая, открывали дверь в туалет — темно, хоть глаз выколи. Окна не предусмотрено. Принять душ нельзя.

А когда я вечером возвращался, то вкручивал лампочку, стелил матрас и запирался до утра. Мои соседи — китайцы, американцы, норвежец — терялись в догадках: что с этой комнатой? Загадочная комната: или темно, или закрыто.

По счастью, на семь комнат полагался еще один санузел и в нем не окопался ни один фотограф.

Я прожил так всю Олимпиаду. И меня не поймали!

Голованов снял, как я сплю рядом с унитазом. Чуть ли не в обнимку. Но в альбом, который мы сделали для Олимпийского комитета, эта фотография не вошла.

Беседовал Михаил СОСНОВСКИЙ